О сексуальной эксплуатации женщин-крепостных.

Дарья Салтыкова

Когда в 1801 году умерла помещица Дарья Салтыкова, одной кровавой фигурой в Российской империи стало меньше, ибо Салтычиха за свою жизнь зверски замучила многих крепостных.

Иллюстрация работы Курдюмова к энциклопедическому изданию «Великая реформа», на которой изображены истязания Салтычихи «по возможности в мягких тонах»

Так, дворовую свою Максимову она собственноручно била скалкой по голове, жгла волосы лучиной. Девок Герасимову, Артамонову, Осипову и вместе с ними 12-летнюю девочку Прасковью Никитину помещица велела конюхам сечь розгами, а после того едва стоявших на ногах женщин заставила мыть полы. Недовольная их работой, она снова била их палкой. Когда Авдотья Артамонова от этих побоев упала, то Салтыкова велела вынести ее вон и поставить в саду в одной рубахе (был октябрь). Затем помещица сама вышла в сад и здесь продолжала избивать Артамонову, а потом приказала отнести ее в сени и прислонить к углу. Там девушка упала и больше не поднималась. Она была мертва. Агафью Нефедову Салтычиха била головой об стену, а жене своего конюха размозжила череп железным утюгом.

Салтычиха морила крестьян голодом, ошпаривала кипятком, поджигала волосы

Дворовую Прасковью Ларионову забили на глазах помещицы, которая на каждый стон жертвы поминутно выкрикивала: «Бейте до смерти»! Когда Ларионова умерла, по приказу Салтычихи ее тело повезли хоронить в подмосковное село, а на грудь убитой положили ее грудного младенца, который замерз по дороге на трупе матери.

Всего на совести Дарьи Салтыковой не меньше 138 погубленных жизней. За это она и попала под суд Екатерины II. Преступницу-дворянку приговорили выставить на один час к позорному столбу с вывеской на груди «мучительница и душегубица», а затем заключить в оковы и отвезти в женский монастырь, где содержать до смерти в специально для того устроенной подземной камере без доступа дневного света.

Александра Козловская

Поведение с крепостными людьми другой дворянки, княгини Александры Козловской, и вовсе было таково, что, по замечанию Шарля Массона, помещица «олицетворяла в себе понятие о всевозможных неистовствах и гнусностях».

Наказание розгами

За одно неугодное слово княгиня Козловская рвала своим дворовым рты

Кроме того, что наказания, которым Козловская подвергала своих слуг, носили часто извращенный характер, они отличались просто патологической жестокостью: в частности, она приказывала раздевать людей при себе догола и натравливала на них собак. Массон писал о том, как она наказывала своих служанок: «Прежде всего, несчастные жертвы подвергались беспощадному сечению наголо; затем свирепая госпожа, для утоления своей лютости, заставляла класть трепещущие груди на холодную мраморную доску стола и собственноручно, со зверским наслаждением, секла эти нежные части тела. Я сам видел одну из подобных мучениц, которую она часто терзала таким образом и вдобавок еще изуродовала: вложив пальцы в рот, она разодрала ей губы до ушей…».

Николай Струйский

Помещик Николай Струйский был известен не только своим сочинительством, но и весьма своеобразным «хобби».

Портрет Николая Еремеевича Струйского работы художника Федора Степановича Рокотова, 1772 год

Потомственный дворянин коллекционировал орудия пыток. Коллекцию он держал в подвале усадьбы, время от времени спускаясь туда и устраивая суд «понарошку» над одним из своих крепостных. Приговор в данном случае был далеко не «понарошечный». Как правило, «подсудимого» приговаривали к такому наказанию — замучить до смерти с помощью любовно собранных со всей Европы орудий пыток.

В кровавых забавах помещика Струйского погибли более двухсот крестьян

Еще одно «увлечение» Струйского — домашний тир, где крепостных заставляли бегать в ограниченном пространстве, а хозяин вел по ним огонь из ружей и пистолетов. В кровавых забавах помещика-садиста погибли более двухсот крестьян, причем окончательная цифра так и неизвестна.

Струйского никто не судил за его «забавы», и умер он в преклонном возрасте в своем богатом имении. После смерти помещика крепостные крестьяне разнесли по кирпичикам барский дом, в подвале которого хранилась пыточная коллекция садиста-графомана. Причиной неуязвимости Струйского были огромные богатства, которые достались ему благодаря бунту Пугачева. Дело в том, что в Пензенской губернии восставшие вырезали под корень многочисленную родню Струйского, который и унаследовал их имения.

Лев Измайлов

А вот страстью помещика Измайлова была охота.

«Сборы на охоту». Художник Евграф Федорович Крендовский, 1836 год

У него на псарне только в одной усадьбе, при селе Хитровщина, содержалось около 700 собак. И жили они в куда лучших условиях, чем измайловские дворовые слуги. Каждая собака имела отдельное помещение, отменный корм и уход, в то время как крепостные скучивались в смрадных тесных помещениях, питались несвежей пищей и годами ходили в истрепанной от времени одежде, потому что барин не велел выдавать.

Как-то за обедом Измайлов спросил прислуживавшего ему старого камердинера: «Кто лучше: собака или человек?» Камердинер на свою беду ответил, что даже сравнивать нельзя человека с бессловесной неразумной тварью, за что барин в гневе тут же проткнул ему руку вилкой, и, обернувшись к стоявшему рядом дворовому мальчику, повторил свой вопрос. Мальчик от страха прошептал, что собака лучше человека. Смягчившийся помещик наградил его серебряным рублем. Правда, однажды Измайлов все же несколько изменил своей убежденности в превосходстве собак над людьми, приравняв их друг другу. Это случилось, когда он выменял у своего соседа, помещика Шебякина, четырех борзых, отдав за них столько же дворовых слуг — кучера, конюха, камердинера и повара.

Помещик Измайлов содержал гарем из малолетних дворовых девушек

Выезд помещика Измайлова на охоту был для крестьян беспокойным временем. За удачную травлю зверя барин мог щедро наградить, но за ошибки и промахи следовала немедленная кара. За упущенного зайца или лису крепостных пороли прямо в поле, и редкая охота обходилась без суровых наказаний.

Звериная травля не всегда была основной целью помещика. Часто охота заканчивалась грабежом прохожих на дорогах, разорением крестьянских дворов, насилием над их домашними, в том числе женами. Общеизвестный факт, что Измайлов содержал гарем из дворовых девушек, многие из которых были малолетними. Число наложниц помещика-самодура было постоянным и по его капризу всегда равнялось тридцати, хотя сам состав постоянно обновлялся. Девушек барин не только развращал, но и жестоко наказывал: их пороли кнутом, одевали на шею рогатку, ссылали на тяжелые работы.

Казалось бы, после такого Измайлов не мог избежать наказания. Однако Сенат оказался чрезвычайно милостив к помещику, учредив над ним опеку.

Виктор Страшинский

Пятьсот с лишним женщин и девушек изнасиловал и дворянин Виктор Страшинский из Киевской губернии.

«Торг. Сцена из крепостного быта. Из недавнего прошлого». Художник Николай Васильевич Неврев, 1866 год

Причем многие из его жертв были не его собственными крепостными, а крестьянками дочери, Михалины Страшинской, владелицы имения в селе Мшанец. По свидетельству настоятеля мшанецкого храма, помещик постоянно требовал присылать в свою усадьбу, село Тхоровка, девушек и жен для плотских утех, а если присылка почему-либо задерживалась — приезжал в село сам.

500 с лишним женщин и девушек изнасиловал дворянин Виктор Страшинский

Против Страшинского возбуждали четыре судебных дела, однако расследование тянулось беспрецедентно долго. От первых обвинений до приговора прошло без малого 25 лет. А мера наказания, избранная императором Александром II, как и в случае с Измайловым, привела в изумление русское общество: «1) Подсудимого Виктора Страшинского (72 лет) оставить по предмету растления крестьянских девок в подозрении. 2) Предписать киевскому, подольскому и волынскому генерал-губернатору сделать распоряжение об изъятии из владения Страшинского принадлежащих ему лично на крепостном праве населенных имений, буде таковые окажутся в настоящее время, с отдачею оных в опеку…».

Все последующие дни в имении Кирсановых только и разговору было, что о будущем замужестве Вари. Николай Петрович и Агафья Семёновна, как люди рассудительные, решили не останавливаться только лишь на рассмотрении кандидатуры в мужья дочери соседского помещика Ивана Снегирёва, но поразмыслить и над другими возможными вариантами, коих, надо сказать, было не так уж и много. Не подходил же на роль супруга Вареньки князь Пётр Елизарович Калачёв – вдовец и древний старик. Не спасало положение и то, что он был сказочно богат. Во время редких визитов к Кирсановым князь постоянно забывал, где он находится, к тому же, был глух на ухо, поэтому без конца переспрашивал собеседников. Следующий кандидат тоже не нравился Кирсановым. Это был граф Неволин – человек, как казалось, нечистый на руку. Поговаривали, что он – заядлый игрок в карты и частый посетитель трактиров. Так что эту кандидатуру отринули сразу же. Ещё одна партия также не состоялась. Близкая подруга Агафьи Семёновны – такая же барыня, как и она, сватала Варваре своего юного сына. Но дело встало за тем, что сам молодой человек был ещё зелен и не проявлял интереса к невесте, а инициатива женить его исходила единственно от заботливой матушки. На том недлинный список претендентов на руку Вари заканчивался.

Оставался лишь Иван Иванович Снегирёв. Ему было отдано предпочтение, так как он – человек хозяйственный, не слишком стар, но уже имеет достаточный жизненный опыт, довольно богат. Важным критерием при выборе будущего мужа послужило и то, что поместья Кирсановых и Снегирёва находились по–соседству. Ведь Варваре не хотелось далеко уезжать от дома, а так она могла бы видеться с родными хоть каждый день. Агафья Семёновна больше всех настаивала на браке дочери с соседом. В уезде ей все знакомые наперебой говорили о том, что союз Вареньки с Иваном Ивановичем будет выгодной партией. Варвара не будет знать бед и хлопот и, по мнению благоразумной матушки, будет за ним, как за каменной стеной, а значит, и счастлива. После долгих колебаний и сомнений было решено дать согласие Снегирёву на скорую свадьбу с Варварой.

Владимир поспешил в поместье Снегирёва, решив познакомиться с будущим мужем сестры поближе. Он совсем не знал Ивана Ивановича, так как сам долгое время не был в Кирсанове, да и Снегирёв не так давно осел в этих краях. Владимир задумал этот визит неспроста. Главной его целью было, кроме всего прочего, хоть краем глаза увидеть Алису, хотя это обстоятельство он безуспешно скрывал даже от себя самого…

Кирсанов быстро добрался до соседней усадьбы: благо, она располагалась поблизости. Наизусть он помнил эти места, так как всё детство бегал в этот двор – пошалить с соседской ребятнёй, а главное – повидать белокурую крепостную девочку с красивым именем Алиса. Вот и барский дом. Он был примерно таким же, что и дом Кирсановых, только чуть побольше – то же архитектурное решение, те же два этажа с высокими окнами. Такая же небольшая веранда, украшенная лепниной, что и у них. Вокруг усадьбы был разбит небольшой садик с яблонями, вишнями и грушами, которые в эту зимнюю пору стояли совершенно голыми, и ветви их клонились под тяжестью снега.

Дверь ему открыл сам хозяин дома в длинном полосатом халате, перевязанном на талии поясом с золотистыми кистями. Несколько мгновений оба молчали, оценивающе глядя друг на друга. Владимир отметил, что Снегирев был мужчиной средних лет, высокий и плотный. Круглое лицо его с крупным носом обрамляли жирные волосы неопределённого цвета, разделённые на прямой пробор. Маленькие тёмные глазки смотрели внимательно и изучающе. Снегирёв курил трубку. У него был вид человека, довольного собой, важного и солидного. Иван Иванович также осмотрел гостя. Перед ним стоял красивый уверенный в себе молодой человек, одетый по последней столичной моде, на лице которого ясно читался светлый пытливый ум.

Здравствуйте, милостивый государь, - с поклоном протянул Снегирёв. – Рад вам, Владимир Николаевич. Ну что же вы стоите в сенях? Проходите - будем чай пить.

Владимир проследовал в гостиную, где крепостная горничная собирала на стол. Он осмотрелся: большая просторная комната была обставлена довольно богато, но присутствия вкуса Кирсанов в интерьере не заметил. Аляповатые картины с натюрмортами и деревенскими пейзажами тут и там висели на стенах с цветастыми обоями; на диванах и креслах беспорядочно пестрели подушки разных форм, расцветок и размеров; во главе стола красовался огромный самовар с начищенным до блеска медным брюхом.

Владимир бывал в имении Снегирёвых раньше, когда здесь властвовала покойная Маргарита Николаевна, мать Ивана Ивановича. В ту пору всё здесь было по-иному: чувствовались в убранстве дома тяга к роскоши, безупречный вкус хозяйки, бывшей петербургской статс-дамы. Теперь же всё буквально изменилось в обстановке, и, как Владимиру показалось, не в лучшую сторону.

Откушайте моего варенья, любезный Владимир Николаевич, - нараспев проговорил Снегирёв, когда Владимир устроился за столом в одном из просторных кресел. - В этом году такая знатная малина уродилась! Уж собирали-собирали…

Тут Иван Иванович обратил внимание на перстень старинной работы, который красовался на безымянном пальце левой руки Владимира.

Какая прелестная вещица, - не удержался он от восклицания, разглядывая грани крупного изумруда.

Благодарю. Это фамильная ценность, - сказал Кирсанов довольно сухо. Ему с первого взгляда отчего-то не понравился Снегирёв, но так как решение отдать за него Варю было принято, Владимиру ничего не оставалось, как его озвучить. - А я ведь к вам по делу.

Неужели Варенькин ответ мне пришли сообщить? - прищурился сосед.

Вы догадались, Иван Иванович. Отец с матерью долго думали и решили выдать Варю за вас. Она согласна стать вашей женой.

Какое счастье! – пропел Снегирев. - Теперь мы с вами в скором будущем породнимся. Дайте-ка я вас обниму, дорогой! - он обнял Владимира и расцеловал в щеки.

Кирсанову почему-то сделалось противно, ведь Снегирёв показался ему каким-то фальшивым. В его манере держаться было что-то заискивающее.

Владимир! Вы не против, если я вас буду называть так?

Кирсанов нехотя кивнул.

Варенька сразу после свадебки ко мне переедет, а поместьишко моё ремонта требует капитального. Что если бы вы по-родственному пособили мне поправить крышу да пристройку приставить? Хлев вот прохудился совсем – тоже нужно подлатать…

Кирсанов нахмурился. Этот человек начал раздражать его.

Давайте так, - продолжал практичный сосед, - отправляйте ко мне ваших крепостных. Пускай уже сейчас ремонтом займутся, чтобы, когда Варя переехала ко мне, всё у нас уже готово было. Хорошо, родственничек? – Снегирёв отвратительно подмигнул будущему шурину.

Тут Владимиру стало вовсе невыносимо говорить с этим человеком, у которого на уме была одна лишь практическая выгода. Но он всё же сдержался.

Мы ещё подумаем над этим вопросом, - сухо ответил он. – Я этого не решаю – у матери с отцом спросите.

А с приданым что?

Это тоже не ко мне, - прямо-таки оборвал его молодой князь.

Ну хорошо, - поспешил переменить тему Иван Иванович. - А что это мы все чай да чай? Давайте лучше по такому поводу моей сливовой наливочки хряпнем? Алиса! – закричал он неожиданно властным тоном. - Где тебя черти носят, растяпа?! – и тут же виновато улыбнулся Владимиру. - Такая девица неловкая, всё у неё из рук валится. А всё мать-покойница виновата – развела приживалок!

… Алиса… Владимир, как только услышал это имя, едва не подавился чаем. Тут в комнату с подносом в руках вошла Алиса, не смея поднять глаз на господ. В простом грубом платье и белом переднике она всё равно была прекрасна как ангел. Её светлые волнистые волосы, заплетённые в тугие косы, были собраны на затылке. На висках красиво вились локоны, которые выбились из причёски. Она принялась расставлять на столе графин с наливкой, два гранёных стакана и тарелки с закуской. Владимир едва не задохнулся от подступивших чувств, но продолжал сохранять спокойствие. Вдруг Алиса узнала его, покраснела от смущения, её руки начали дрожать.

Ты чего это, девка, не с той ноги встала?! День только задался, а у тебя уже руки трясутся! – грозно прикрикнул на неё Иван Иванович. - Беда мне с этими крепостными! Распустила их матушка, царствие ей небесное! Вот эта, например, как у бога за пазухой, при ней жила! Госпожой себя возомнила, бесстыдница!

Алиса стала наливать наливку в бокал Кирсанова, и тут их глаза встретились. Она ахнула и опрокинула полный стакан. Красная жидкость выплеснулась прямо на сюртук Владимира.

Ах ты негодница! – вскипел Снегирёв, грубо схватив её за тонкое запястье.

Ничего, ничего, - сказал князь Кирсанов, снимая сюртук и повесив его на спинку кресла.

Алиса взяла сюртук и неловко принялась тереть руками пятно.

Ах ты курица! Порки, что ли, захотела?! – заревел Снегирёв, совершенно позабыв в своей злобе про гостя. - Яшка! Иди сюда, олух!

Наш знакомый Яшка Федотов как штык вытянулся перед грозным барином.

Ну-ка веди её во двор, да всыпь ей горяченьких по первое число! – Снегирёв указал на Алису, которая побледнела и едва стояла на ногах от страха.

Да вы что, сударь?! - изумился Владимир, начиная закипать. - Пороть за такой мелкий проступок?! Да уймитесь!

Почему же не пороть? Кнут порой полезен! – лютовал Снегирёв. - Хорошенькое дело – гостей вином пачкать! Десять плёток ей, дуре неуклюжей, чтоб впредь внимательней была! Слышал, Яков?!

Экзекуция началась тут же – прямо при госте. Снегирёва ничуть не смущало присутствие Владимира при порке крепостной. Яшке ничего не оставалось, кроме как вести Алису на двор, но внутри у него всё бушевало от ненависти к самодуру. Снегирёв тоже вышел на двор, чтобы насладиться тем, как Яшка будет сечь бедную девушку. Владимир поспешил за ними. По приказу Яшка взял кнут, но бить Алису не желал.

Нет, - сказал он твёрдо. – Лучше меня секите, только не её!

Ишь, герой выискался, - зло засмеялся Снегирёв. – Эй, Прохор, Семён! Уведите этого юродивого прочь да заприте в амбаре. Я с ним позже разберусь – велю выдрать за ослушание.

Подошли два здоровенных мужичины и увели вырывающегося Яшку прочь, который забыв о себе, хотел во что бы то ни стало защитить Алису. Владимир смотрел на всё это с содроганием. Ему было невыносимо терпеть более этот спектакль. Он просто не мог допустить, чтобы Алису, его любимую, милую и самую лучшую на свете, бил и унижал какой-то грубый деревенский мужлан. А Снегирёв, обезумев от ярости, сам взялся за дело. Он схватил прут и уже поднял его над дрожащей Алисой…

Тут терпению Владимира настал предел. Он выхватил прут из рук мерзавца.

Ах ты ничтожество! – закричал Владимир Снегирёву, белея от гнева. – Не смей её трогать! Не то сам отведаешь моих кулаков!

Что-о-о????? – прошипел немало удивлённый Снегирёв, страшно вылупив воловьи очи на Владимира. - Хочу и буду бить! Хоть до смерти её забью, как скотину. Она – моя собственность! И ты, щенок, мне не в указ!

Владимир едва сдерживался от того, чтобы схватить подлеца за грудки, но понимал, что это не поступок взрослого мужчины. Поэтому сказал следующее:

Послушайте, продайте девицу мне.

Снегирёв прищурился. Что-то здесь не так – подумалось ему.

Да к чему она вам? – искренне изумился он. - Эта бестолковая ничего не умеет делать по дому. Начнет посуду мыть, так перебьёт половину тарелок. Даже на стол подать по-человечески не может. Одни убытки от неё. Даром, что смазлива. Тут он внимательно посмотрел на Владимира, затем – на Алису, и вдруг Ивана Ивановича осенило. Он смекнул, что молодой Кирсанов относится к этой крепостной по-особенному, и намётанным глазом уловил, что Владимир не на шутку запал на эту красивую девчонку.

Хи-хи-хи, да вы, оказывается, проказник, Владимир Николаевич, - Снегирёв шутя погрозил ему пухлым пальцем. - Понимаю вас, был бы я помоложе, так тоже не упустил бы такой милашки!

Замолчи, мразь! – процедил Кирсанов сквозь зубы.

Да не кипятись ты, сопляк! Скоро родственниками будем, ни к чему нам лишние споры. Будь по-твоему – продам я тебе эту куклу.

Снегирев понял, что Владимир готов выложить за Алису любые деньги, и поэтому назначил за неё непомерно высокую цену. Владимир достал из кармана сюртука пачку ассигнаций и, поморщившись, протянул их Снегирёву. Тот жадно кинулся считать их. Пересчитав деньги, он поднял на Владимира вопросительный взгляд.

Этого мало. Я вижу, для вас, господин Кирсанов, эта девка стоит вдвое дороже! Если бы вы перстенёк свой чудный к цене добавили… Вот только всё не возьму в толк, чего она вам так далась?! Полюбовницей её, небось, сделать решили?!

Да как ты смеешь, свинья! Вот, возьми и подавись! – с этими словами Владимир снял с пальца дорогой перстень с крупным изумрудом, который стоил баснословных денег и за который можно было купить чуть ли не пол деревни крепостных душ, и бросил Снегирёву.

Забирай девчонку, - обрадовался злодей, тут же надев перстень на пухлый палец.

Уже уходя, Кирсанов бросил:

Да, вот еще что: не видать тебе Варвары, как собственных ушей! Судя по тому, как ты обращаешься с дворовыми, представляю, какая «сладкая» жизнь ожидает с тобой мою сестру!

Но позвольте! Вправе ли вы решать, чему быть, а чему – нет? В конце концов, последнее слово за вашим батюшкой.

Прощайте!

Да погоди горячиться, юнец! Давай-ка лучше договоримся: вы не станете препятствовать моему браку с Варварой Николаевной, а я, в свою очередь, буду держать язык за зубами. Тогда ваши добропочтенные родители не узнают о том, что их ненаглядный сыночек путается с дворовыми девками.

Честь имею! – проговорил Владимир. – Пойдём, - бросил он заплаканной и потрясённой до глубины души Алисе. Она медленно побрела за ним.

На пути к поместью Кирсановых, оба, и Владимир, и Алиса, поначалу молчали. Владимиру было неловко от того, что он невольно выказал своё истинное отношение к Алисе. Он корил себя за то, что не смог сдержать своих чувств, и его любовь, которую он так тщательно скрывал, вихрем вырвалась наружу. Он чувствовал, что Алиса поняла это. Ведь даже слепому было ясно, что так трепетно защищать безразличную ему девушку, забыв обо всём на свете, молодой князь не мог. Алиса, которая уже несколько пришла в себя после случившегося, смотрела на Владимира, как на героя, своего спасителя. Его поступок она расценивала, как верх благородства. Он отдал за неё непомерно большие деньги, за которые можно было бы купить целую деревню таких крепостных, как она… Он в пух и прах рассорился со Снегирёвым, а ведь тот едва не стал его родственником... Но самое главное - Алиса вновь почувствовала, что дорога ему, что он по-прежнему сгорает от любви и страсти к ней. Это она прочитала в его глазах, словах, во всём поведении Владимира в доме Снегирёва… Но зачем, зачем же тогда там, у реки, он был так жесток?...

Владимир, я так благодарна тебе…, - тут она поправилась, - вам….

Кирсанов вновь надел маску холодности и безразличия.

Не стоит, - оборвал он её несколько грубо, - только смотри не подумай, что я защитил тебя из любви. Это вовсе не так. Мне стало жаль тебя чисто по-человечески. Не мог же я допустить, чтобы этот изверг бил тебя, словно собаку.

Алису больно укололи его последние слова, произнесённые таким высокомерным тоном. Но она поняла, в чём дело. Да, Владимир по-прежнему любит её… И любит как бы не сильней, чем до разлуки! Всё в нём говорило об этом…

А Яшка? Разве и за него вы стали бы так горячо заступаться? Разве и за него бы отдали даже фамильный перстень? – Алиса лукаво посмотрела в глаза своего нового барина. В её тихом, но твёрдом голосе звучал вызов. Владимир растерялся. Он не мог признать, что поступок его был обусловлен не столько благородными качествами души, сколько любовью, хотя это было очевидно.

Яшка? А что? Выкуплю и Яшку! Действительно, чем он хуже тебя?! Завтра же пойду и выкуплю!

Алиса понимала, что Яшка, ослушавшись самодура-барина, попал в его немилость, чем навлёк на себя беду.

Ах, это было бы просто прекрасно! – обрадованно вскричала она, на миг позабыв о своих разногласиях с Кирсановым. – Владимир, ты так добр… - Она едва не кинулась ему на шею.

Для тебя – Владимир Николаевич, - Кирсанов заставил её вмиг спуститься на землю. Алиса обиженно опустила глаза, но смолчала. Оставшуюся дорогу до дома они не проронили ни слова.

Дома Владимира ожидали родители и сестра. Они сидели в гостиной, молчаливые и взволнованные. Агафья Семёновна куталась в новую шаль, которую привёз её Володенька из Петербурга, и то и дело поглядывала в окно. Николай Петрович делал вид, что увлечён книгою, но на самом деле все его мысли были только о судьбе Вари. Сама же Варвара казалась немного бледной, только щёки её пылали румянцем, выдавая смятение чувств. Наконец появился Владимир. За ним скромно следовала Алиса.

Заходи, - бросил Владимир Алисе нарочито бесцеремонно.

Николай Петрович и Агафья Семёновна смотрели на сына вопросительно. Они помнили, что именно в эту хрупкую соседскую крепостную девушку был влюблён до беспамятства их сын до отъезда в Петербург. Варя тоже была озадачена. Глаза её округлились.

Что это, mon cher? Зачем ты привёл крепостную Ивана Ивановича к нам? – не сдержалась Агафья Семёновна. В её любящих глазах читались непонимание и затаённый страх.

Теперь она будет прислугой в нашем доме, - объявил Владимир родителям и сестре, указывая на Алису, которая робко мялась в дверях, скромно потупясь. – Я выкупил её у Снегирёва. Да, кстати сказать, полагаю, Варе не стоит идти за этого отвратительного человека.

Алиса всё это время пряталась за спиной Владимира.

Подожди в коридоре, - повелительно сказал он ей.

Послушно кивнув, девушка вышла.

Тут Владимир поведал всю историю со Снегирёвым своим родным, умолчав, однако, о некоторых подробностях и своих эмоциях. Не сказал он и о том, что отдал Снегирёву необычайной ценности фамильный перстень.

Вот так сюрприз, - изумился старший Кирсанов, когда Владимир кончил говорить. – А мы-то думали доверить этому человеку судьбу нашей дочери… Ты прав, сын, Варвара хлебнула бы с ним горя. Снегирёв представлялся нам милейшим человеком, а оказался корыстным, да ещё самодуром…

Ну что ж, Варенька, значит, не судьба. Не переживай, - сказала княгиня Кирсанова, обращаясь к дочери, на которую рассказ Владимира произвёл сильное впечатление.

А я, матушка, признаться, совсем не жалею о таком повороте событий. Да и вообще, - объявила она, - не хочу я замуж ещё. - на лице молодой девушки читалась детская радость.

Николай Петрович одобрительно погладил дочь по голове. Говоря откровенно, ему и самому не хотелось для Варвары такой судьбы – сидеть век в глуши, коротая дни за вышиванием да праздными разговорами с соседскими барынями. Варенька, с её одухотворённостью, склонностью к искусству, мечтательностью, вскоре зачахнет в деревне со скучным мужем. Старый князь желал для детей иного. Петербург – вот где настоящая жизнь! Там и балы дают чаще, и опера, и театры, и знакомства можно интересные завести. Не то, что в Кирсанове - балы дают раз в сезон (и то в лучшем случае), кругом одни и те же лица – всё соседние помещики. То Кирсановы отправляются в гости к Мартыновым, то Мартыновы едут с ответным визитом к Кирсановым. Скукота… Поэтому, в отличие от супруги, которая и мыслить не желала о том, чтобы Варенька и Володя надолго покидали отчий дом, оберегала их, всячески лелеяла и защищала от суровой правды жизни, Николай Петрович хотел, чтобы дети перебирались в Петербург, и видел их будущее именно там.

Не стоит и расстраиваться из-за этого Снегирёва. Что ни делается – всё к лучшему, – сказал отец семейства.

А я всё голову ломаю с этой новенькой крепостной, которую нынче выкупил Володя, - задумчиво произнесла Агафья Семёновна, имея в виду Алису. - Куда же мне её определить? Помню, эта девушка с самого детства была на особом попечении у покойной Маргариты Николаевны, царствие ей Небесное. На кухне ей не потянуть, в поле тоже толку от неё не будет…

Батюшка, матушка, Володя, - обратилась вдруг к родным Варвара. Глаза её сияли. - Можно Алиса станет моей служанкой? Она могла бы помогать мне выбирать платья для вечера, убираться в комнате, подбирать причёску, украшения. Скучно мне с Анисьей и Татьяной, которые и читать-то не умеют – поговорить с ними совершенно не о чем. Да и со старой гувернанткой, мадам Жульен, которая, хоть и очень дорога мне, но порой совсем меня не понимает. А Алиса – образованная, хоть и крепостная. Мне было бы с ней веселее.

Как хочешь, дорогая. Действительно, это недурная мысль, - согласилась княгиня. - Тогда я пойду покажу ей её новые обязанности, всё объясню и введу в курс дела. Прошу меня извинить.

Агафья Семёновна поднялась, шурша платьем, и вышла в коридор, где всё ещё робко стояла Алиса, теребя накрахмаленный передник.

Варенька, иди-ка и ты в свою комнату, - сказал Николай Петрович.

Во взгляде его читалась какая-то настороженность. Владимир сразу это заметил и понял, что отец желает говорить с ним наедине, и беседа эта скорее всего коснётся Алисы… И его опасения подтвердились. Как только Варвара легко проследовала, ступая мягкими тапочками по паркету, вверх по лестнице в свою спальню, Николай Петрович жестом дал сыну понять, чтобы он оставался на месте и никуда не уходил – будет серьёзный разговор. Владимир к своему удивлению осознал, что порядком волнуется. Нужно собрать свои мысли и ни в коем случае не дать отцу возможности понять, что же на самом деле он чувствует. Нет, он уже не тот наивный юнец, что был раньше, и никому не покажет своей слабости. А уж тем более отцу… Владимир почувствовал, что жар бросился ему в лицо. Неужели он боится? Ведь это же его батюшка – тот, который всегда разделял его интересы, потакал всем его мальчишеским играм и забавам, тот, кого он любил, и кому пытался подражать. Эх, сколько таких же часов за беседой с Николаем Петровичем прошло в этой уютной старой гостиной! Сколько смеха и весёлых разговоров помнили эти обтянутые золотистыми обоями с зелёным рисунком, стены, эти напольные часы с тяжёлыми гирями, мраморный бюст Цезаря на каминной полке…Как любил он с отцом поиграть в шахматы в длинные зимние вечера. Всё здесь совершенно не изменилось, будто время замерло, и не было этих лет разлуки.

Николай Петрович удобно устроился в своём любимом кресле, обтянутом тёмно-зелёным бархатом, как всегда, в своём неизменном домашнем халате. Такой же моложавый, подтянутый, как и прежде, хотя на висках, как заметил Владимир, уже серебрилась седина. Владимир про себя усмехнулся – а ведь отец-таки избавился от своего старомодного екатерининского парика! А как он его любил! Пудрил мукой и завивал, снимал разве что на ночь и хранил на специальной подставке. Думал, век не расстанется с ним! Но нет – тяга к прогрессивному в князе Кирсанове победила старую привычку, чему Владимир весьма порадовался.

Вот что я тебе скажу, сын, - начал Николай Петрович каким-то чужим голосом. Владимир почувствовал, что князь предельно собран и сейчас подбирает каждое слово, и что разговор этот для него сложный, но необходимый. - Теперь, когда спасённая тобой крепостная живет у нас, тебе нужно держать себя в руках. Я ведь помню, как ты относился к ней раньше, до отъезда.

О чем вы, папа"? – молодой барчук сделал вид, что не понимает, о чём идёт речь и пытался всем своим видом выказать безразличие к происходящему.

Твой побег с этой крестьянкой до сих пор стоит у меня перед глазами.

Князь вспомнил то туманное раннее утро, когда беглецы были пойманы на старой разбитой дороге, что вела через лес.

Ему не забыть, как отчаянно горели тогда глаза Владимира, его горячих речей, металла в голосе… И позже, собираясь в Петербург, сын весь день не проронил ни слова. Даже не поцеловал мать на прощание, а лишь немой укор читался в его взгляде… Именно этого ледяного взгляда князь боялся все годы учёбы Владимира; он до самого приезда сына волновался, что потерял его навсегда. Но вот Владимир вернулся совершенно другим, будто ничего и не произошло…

И что же? Вы думаете, я всё ещё настолько глуп, что вновь сбегу с этой безродной девчонкой из дома в дрянном экипаже безо всяких средств к существованию? - Владимир хмыкнул. - Нет, отец, то было давно. Сейчас я уже не тот.

Да, я вижу, столичная жизнь тебя изменила. – Николай Петрович внимательно посмотрел на возмужавшего Владимира и нашёл, что тот действительно переменился: набрался модных слов, стал бегло говорить по-французски, носил современную причёску и платье. Одним словом, приобрёл лоск истинного петербуржца. Но смущало князя то, что, как ему показалось, его мальчик сделался весьма надменным и даже насмешливым.

Да, отец, вы правы. Среди того чудесного цветника из роз, что окружали меня в столице, Алису можно сравнить разве что с полевой ромашкой.

Ну уж не скажи, сын. Эта девушка действительно очень хороша собой. Да и манеры у неё недурны.

Для нашей глубинки – возможно. Но не для Петербурга. Отец, скажу вам совершенно откровенно: я выкупил девчонку у Снегирёва только из жалости. Ничего большего я к ней не чувствую.

Вот и чудно, - Николай Петрович поднялся с кресла. - И не забывай об этом. Я рад, что мы друг друга поняли.

Владимир кивнул.

Агафья Семёновна кивком головы велела Алисе следовать за ней. Она показала девушке всё поместье и объявила о том, что теперь у Алисы будут новые обязанности: она станет прислугой горячо любимой дочери Агафьи Семёновны, семнадцатилетней Вареньки. Алиса не без удивления рассматривала со вкусом убранные комнаты поместья Кирсановых и нашла их убранство весьма достойным. Она прекрасно представляла, как выглядит господский дом, ведь жила в имении Снегирёва. Но вкус, чувство меры во всём, сочетание богатства и скромности, присущей особам интеллигентным, произвели на Алису приятное впечатление.

Алиса уяснила, что господские покои располагались на втором этаже, куда вела деревянная лестница, перила которой украшали крупные отполированные шары. Самая просторная из них принадлежала князю с княгиней. Далее шли комнаты поменьше – спальни Владимира и Вареньки, которые соединялись общим балконом. На первом этаже особняка устроились гостиная, кухня и помещения для прислуги.

Надо отметить, что в доме сразу чувствовалась женская рука, ведь домашними делами управляла Агафья Семёновна. Княгиня никогда не отличалась жёсткостью; к слугам относилась с пониманием, хотя за провинность могла хорошенько отругать, но тотчас же пожалеть о словах, сказанных сгоряча.

Княгиня Кирсанова показала Алисе её новую комнатку, где она теперь будет жить – не самую маленькую, но и не большую – в точности такую же, как и у других крепостных Кирсановых, в обязанности которых входило прислуживание господам по дому.

В слугах значилось человек семь: две кухарки, прачка, две девицы (одна при барыне, другая – при Варваре), печник и конюх. Последний был стар и уже плохо справлялся со своей работой. Также у Варвары была старая гувернантка – парижанка, которая воспитывала с самого детства молодую княжну и учила французской речи.

Вот, милочка, тут ты теперь и будешь жить, - сказала Агафья Семёновна Алисе.

Спасибо огромное, я вам очень благодарна, - сказала девушка, кланяясь.

И вправду, комната была вполне неплоха. Чисто, светло и в общем весьма уютно: около небольшого окна, выходящего на двор, стояла деревянная кровать, опрятно застеленная; старый, но крепкий шкаф мог вместить весь немудрёный гардероб служанки. Грубоватый, но в тоже время прочный стол укрывала пёстрая скатерть с цветочным орнаментом. Такие же занавески украшали окошко. Два стула со слегка шаткими ножками стояли у стола. Конечно, не богато, но жить можно. И куда лучше, чем в сырой и холодной избе, где приходилось ютиться с бабушкой и жечь лучину, чтобы хоть как-то согреться. Жадный Снегирёв даже дров вдоволь не отпускал своим дворовым – хватало лишь на ползимы… А зимы были суровые…

Располагайся, - сказала Агафья Семёновна и уже повернулась, чтобы уйти, но вдруг передумала. – Да, вот ещё что, - она нахмурилась, - это всё было, конечно, давно, но мечтать о моём сыне забудь. И помни своё место.

Алиса закусила губу.

Надеюсь, ты меня поняла, красавица.

С этими словами Агафья Семёновна удалилась. А горький осадок в душе Алисы остался.

В тот же день Владимир поспешил в поместье Снегирёва – выкупать конюха Яшку. Кирсанов понимал, что медлить не стоит, ведь за неповиновение парня ждёт лютая порка, а этого нельзя было допустить.

День постепенно угасал; сиреневые сумерки опускались на деревню. Владимир всегда любил этот час – ему нравился стремительный переход короткого зимнего дня к студёной ночи. Вот последний солнечный луч скользнул по снежной глади, на прощание осветив всё вокруг нежно-розовым карамельным светом. И тут же пропал, уступив место густым фиолетовым теням, которые ложились на снег причудливыми узорами.

Та же массивная дверь, тот же сад, спящий под слоем снега. Владимир почувствовал, что постепенно закипает – ярость вновь берёт верх над ним. Вспомнив, как этот неуклюжий деревенщина Снегирёв, который не стоил даже волоса Алисы, пытался поднять на неё руку, молодой Кирсанов стиснул зубы, а сжатые кулаки его побелели. Только бы сдержаться, не потерять самообладания…

Владимир бесцеремонно ворвался к Снегирёву, едва не сбив с ног его слугу, который собирался доложить о приходе молодого барина, да не успел. Иван Иванович лениво восседал в бархатном кресле, в том же длинном барском халате, допивая чашку чая с малиной и закусывая огромной сахарной плюшкой. На пухлом пальце его левой руки красовался крупный перстень с изумрудом.

Снегирёв едва не подавился своей плюшкой и закашлялся так, что лицо его сделалось бордовым, а на глазах выступили крупные слёзы.

Что вам надобно? – наконец откашлявшись, осведомился он, удивлённый столь дерзким визитом Кирсанова.

Я пришёл за конюхом, - сказал Владимир, с трудом подавляя ненависть. – Думаю, этого хватит. – Он протянул Снегирёву увесистую пачку ассигнаций.

Иван Иванович тут же смягчился, на его гладко выбритом лице вновь заиграла снисходительная улыбка.

Хм… Конюх? Яшка, что ли? Вы, голубчик, будто у меня всю дворню скупить надумали. Но дело ваше. Почему бы и нет. – Снегирёв прищурился.

Где он? – Владимир явно терял терпение.

Да в конюшне с обеда валяется, - с ухмылкой молвил негодяй, рассматривая свой перстень, - видно, Прохор и Семён хорошо ему наваляли – после порки дурень и не поднимался. Может, сдох уже, как собака? Вы бы, Владимир Николаевич, не поленились бы и сами на конюшни сходили да и глянули - нужен ли вам ещё работник такой?

Едва дослушав Снегирёва, Кирсанов бросился во двор. Он отпер тяжёлый засов деревянной конюшни и прямо-таки влетел внутрь.

Две гнедой кобылы бесшумно жевали сено. Яшки не было видно… Когда глаза молодого князя привыкли к полумраку, он разобрал, что в темноте что-то шевелится. Яков лежал на полу, покрытом мёрзлой соломой. Через порванную рубаху из грубого сукна проступала алая кровь…

Ну и изверг же этот Снегирёв! Эй ты, парень! - Владимир склонился над Яшкой. - Теперь я твой новый хозяин. Забудь прежнего барина. Ты жив?

Жив, - отозвался бедняга едва слышно.

Идти сможешь?

Яшка, охая, поднялся, но едва не упал. Он сильно ослабел после жестоких побоев розгами.

Давай помогу, - предложил свою помощь Владимир.

Спасибо, Владимир Николаевич, но я сам как-нибудь. - Яшка со свойственной ему скромностью отказался от помощи, тем более, что её предлагал человек знатных кровей, что его весьма смущало.

Шатаясь, Яков медленно последовал за новым барином. Выходя, они наткнулись на Снегирёва, который не мог отказать себе в удовольствии ещё раз поглумиться над Яшкой и незадачливым молодым барчуком, что зачем-то вздумал скупать его дворовых. На лице Ивана Ивановича застыло насмешливое выражение.

Вы, господин Кирсанов, может, и бабку, что с девицей Алиской жила, заберёте? Зачем мне эта старая?! Что мне с неё? А так я их избу гнилую, что освободится, хоть на дрова разберу – и то польза хозяйству!

И возьму! – даже весело отозвался Владимир. – Крестьянам с вами маета одна. А они – тоже люди!

Итак, Алиса стала жить в поместье Кирсановых. Бабушку в тот же день подселили к ней на великую радость обеих.

Прасковья Никитична не уставала радоваться новому дому и повторяла, что будет молиться за Владимира Николаевича, что спас её Алису от гнева самодура и дал им тёплый кров. Она не представляла, как бы они пережили эту зиму в прежней избе, которая совсем покосилась от обильных снегопадов да ветхости и едва стояла.

А Якова – парня сильного и работящего – устроили конюхом. Отец и матушка Владимира обрадовались такому ценному работнику, ведь Лукич, их конюх, был хоть ещё и крепок, но так стар, что никто уже не мог сказать, сколько ему на самом деле лет. Как только раны Яшки зажили, что произошло довольно быстро, благодаря молодости и отменному здоровью, он приступил к своим обязанностям.

Все трое – и Алиса, и Прасковья Никитична, и Яшка - были очень рады такому повороту событий. Наконец-то они вздохнули спокойно. Ведь теперь холодная зима с лютыми морозами, метелями и ветрами им больше не страшна.

«Крепостное право – это самое хорошее и светлое, это мудрость народа и патриотизм».

Так, кажется, вещал Никита Михалков?

Когда это читаешь, не просто хочется материться – а возникает желание расстрелять эту мразь.

Ах ты, скотина!

Наш народ четыре века гнил в позоре рабства, умывался своей кровью – а ты, фарисей, вздумал глумиться над народным горем, над его стыдом и унижением! Ты вздумал нас уверять – что это всё было очень хорошо! Ты, тварь, соловьём разливаешься, доказывая, как это было чудесно и превосходно – что девяносто процентов народа можно было продавать и покупать, как скот!

И, по всему видать, ты не против того, чтобы эта «благодать» опять вернулась. Ты бы, наверно, не возражал получить так тысчёнки две-три крепостных, как твои прадеды-помещики, – и «по-отечески» их воспитывать с помощью плетей, палок или собственного кулака. Ну, а их жён и дочерей, кто покрасивей, ты бы зачислил в свой персональный крепостной гарем, как было принято у благородного помещичьего сословия.

Кстати, если помещики драли плетьми и лупили по зубам крестьянина исключительно по-отечески, то интересно бы узнать – а своих крепостных наложниц они растлевали и насиловали тоже «по-отечески»?

И сказав всё это подлецу, мы бы предложили ему прочитать материал, который попал нам в руки. Это статья о разврате помещиков, об их наложницах и гаремах, об их сумасбродствах, мотовстве и расточительстве, об их жестокости, о зверских и садистких расправах над своими крепостными рабами, о том постоянном унижении, в котором жила «крещённая собственность».

Когда это читаешь, то темнеет в глазах и кулаки сжимаются от гнева. И от ненависти к этому продажному подлецу, который теперь лицемерит и поёт гимны крепостничеству. А самое главное – от желания, чтобы был уничтожен этот строй, при котором михалковы имеют возможность врать и лицемерить, угождая богатым, очернять социализм и прославлять крепостное рабство. И чтобы все подобные буржуазные холуи ответили за свою подлость!

Фатима Бикметова

Дворянские забавы: охоты, крепостные гаремы, крепостной театр

Весь строй крепостного хозяйства, вся система хозяйственных и бытовых взаимоотношений господ с крестьянами и дворовыми слугами были подчинены цели обеспечения помещика и его семьи средствами для комфортной и удобной жизни. Даже забота о нравственности своих рабов была продиктована со стороны дворянства стремлением оградить себя от любых неожиданностей, способных нарушить привычный распорядок. Российские душевладельцы могли искренне сожалеть о том, что крепостных нельзя совершенно лишить человеческих чувств и обратить в бездушные и безгласные рабочие машины.

При этом сами дворяне нисколько не стесняли себя нравственными ограничениями. А. В. Никитенко, бывший крепостной человек, сумевший добиться свободы и сделать блестящую государственную карьеру, очень точно подметил эту характерную особенность помещичьего образа жизни, сказав, что русские «благородные» господа, владея сотнями послушных рабов, сами состояли в рабстве у своих дурных наклонностей. Подтверждая это наблюдение, другой современник писал: «Что оставалось делать необразованному, материально обеспеченному, возвышенному законом над всеми другими сословиями, перед которым преклонялось всё, которого предупреждалось всякое движение и которого исполнялось всякое желание – господину? Театр, клуб, карты, музыка, псарня, кутёж и самодурство всякого рода должны быть естественным и, действительно были, единственным его развлечением».

Русское дворянство представило миру совершенно фантастические образцы чудачеств, некоторые из которых можно было бы признать и забавными и весьма оригинальными. Но на каждом из них лежит печать народного рабства, каждая из этих барских причуд и была возможна только благодаря государственной системе, построенной на рабстве, и потому кажется очевидным, что воспоминание об этих самодурствах не может вызывать ничего, кроме стыда за то, что всё это происходило в России, и кроме удивления, что происходило это на протяжении двух столетий. Но находились раньше и сегодня во множестве находятся люди, считающие возможным, наоборот, ностальгически восхищаться этими «волшебными чудачествами крепостной России» – по выражению барона Николая Врангеля, автора дореволюционной книжки о русских усадьбах.

Так или иначе, но эти «чудачества» вряд ли будут когда-нибудь забыты, вне зависимости от того, признавать ли их «волшебными» или стыдиться за них. Да и как забыть примеры варварской роскоши, когда «светлейший» князь Потёмкин на десерт раздавал дамам блюдца, наполненные бриллиантами, а Демидов кормил у себя в московском доме едва ли не половину города ежедневно. Граф Разумовский сгонял в весеннюю распутицу тысячи крепостных крестьян только для того, чтобы они устроили колоссальную насыпь через реку и дали возможность проехать графу на другую сторону послушать соловьёв… Сын купца и удачливого откупщика, получившего дворянство при Екатерине, Пётр Собакин, собирал у себя на огромном усадебном дворе в Троицын день до десяти тысяч крепостных крестьян из окрестных сёл и деревень – и каждый из них должен был приложиться по очереди к ручке барина, за что мужиков угощали водкой и пивом из безразмерных чанов, а баб и девок одаривали деньгами и платками. Под звуки оркестра хор певчих (и оркестр и хор, конечно, «свои», т. е. из собственных собакинских крепостных) пел многолетие хозяину, а «своя» артиллерийская команда давала 101 оглушительный залп из пушек. Знаменитый богач, меломан, театрал и устроитель роскошных пиров Алексей Александрович Плещеев не отставал от своих вельможных конкурентов по части изобретательности барских затей. Его гостям надолго запомнилось празднество в честь дня рождения супруги Алексея Александровича, урожденной графини Чернышёвой. Собравшиеся на прогулку гости с изумлением увидели, как на прежде безлесом месте за одну ночь, точно по волшебству, выросла ветвистая зелёная роща! Но удивление сменилось потрясением и затем восторгом, когда вперед вышла виновница торжества, и вся роща в одно мгновение склонилась перед ней! Оказалось, что это были свежесрубленные ветви, которые держали перед собой сотни крепостных. На открывшемся месте возвышался украшенный цветами и устроенный по греческому образцу жертвенник, рядом с которым стояла античная «богиня», приветствовавшая именинницу торжественными стихами. После этого и богиня, и жертвенник исчезли и вместо них появился роскошно убранный стол, уставленный всевозможными напитками и закусками.

Об этом празднике можно рассказывать долго. Кроме угощения изысканными блюдами, пирующих развлекали музыкой, театральными представлениями, великолепными фейерверками. Но среди прочего была и забавная деталь – на видном месте стояла камера обскура, и ярко наряженный молодец зазывал всех желающих заглянуть в неё. Взору тех, кто соглашался, представало маленькое чудо – во внутреннем пространстве камеры находился прекрасно выполненный портрет именинницы. Но удивительнее всего было то, что вокруг него подпрыгивали и кружились живые амуры!

В действительности фокус был устроен и затейливо и просто одновременно: на отдалённом лугу, находящемся напротив камеры, начертили круг, и крестьянские дети, наряженные амурами, целый день на жарком солнце плясали около него, а портрет был поставлен в самой камере так, что занимал пространство круга. Но тяга к оригинальным выдумкам заводила некоторых помещиков намного дальше. Так, в имении одного богатого графа парк был украшен прекрасными статуями античных богов и богинь. Однажды посетители, приехав в неурочный час, с удивлением увидели, что все постаменты пустуют. На вопрос о том, куда девались изваяния, графский дворецкий невозмутимо отвечал, что они работают в полях – дескать, страда и рабочих рук не хватает… Шокированные сначала таким ответом, гости поняли, что «статуями» в графском парке служили, оказывается, крепостные мужчины и женщины, раздетые догола и окрашенные в белую краску, под цвет мрамора. Сам граф любил прогуливаться по аллеям, а если кому-нибудь из «статуй» случалось при этом дрогнуть – того ждала немедленная расплата за это на конюшне, под розгами кучеров.

Палить из пушек, устраивать импровизированные военные парады из собственных крепостных крестьян, сгоняя их тысячами на поле перед усадьбой и заставляя маршировать перед гостями, на манер регулярных войск, наряжать крестьянок нимфами и наядами – придумок и развлечений в этом роде было множество. Но все они отступали перед главной страстью поместного дворянства – охотой.

У богатых помещиков выезд в «отъезжее поле» напоминал военный поход и по количеству участников с собаками и лошадьми, и по строгому распорядку внутри отряда, и по оглушительным звукам труб и рогов, раздававшимся над окрестными полями, а также по тому опустошению, которое охотники оставляли после себя. Сельский священник, видевший охотничий поезд помещика Арапова, не мог подобрать другого сравнения, как сказать, что выезды его в поле – «это были выезды Донского на Мамая; сам он, как великий князь, с огромным войском, а около него увиваются удельные, – мелкота, кто с одной сворой, кто с двумя… Далее едут псари по два в ряд в лакированных пальто и фуражках, с кинжалами за поясом и плетьми, каждый со сворой в руках… За псарями следовали сами господа в самых разнообразных и фантастических костюмах: тут были и венгерки, и польки, и казакины, и наряды народов, никогда не существовавших… Далее простые телеги, фургоны и фуры, запряженные в одну, две, три лошади с кухней, ящиками, палатками… Всех верховых, по всей вероятности, было более ста».

С особенным комфортом и заботой размещали любимую хозяйскую свору. Вообще страстная любовь дворян к своим охотничьим собакам занимает особое место в быте крепостной эпохи. У генерала Льва Измайлова на псарне только в одной усадьбе, при селе Хитровщине, содержалось около 700 собак. И жили они в неизмеримо лучших условиях, чем генеральские дворовые слуги. Каждая собака имела отдельное помещение, отменный корм и уход, в то время как крепостные люди скучивались в смрадных тесных помещениях, питались несвежей пищей и годами ходили в истрепанной от времени одежде, потому что новой барин не велел выдавать.

Измайлов как-то за обедом спросил прислуживавшего ему старого камердинера: «Кто лучше: собака или человек?» Камердинер на свою беду ответил, что даже сравнивать нельзя человека с бессловесной неразумной тварью, за что барин в гневе тут же проткнул ему руку вилкой, и, обернувшись к стоявшему рядом дворовому мальчику, повторил свой вопрос. Мальчик от страха прошептал, что собака лучше человека. Смягчившийся генерал наградил его серебряным рублём. Этого дворового слугу звали Лев Хорошевский, и он был незаконнорожденным сыном самого Измайлова, о чем прекрасно знали и помещик, и все в усадьбе.

Правда, однажды Измайлов всё же несколько изменил своей убеждённости в превосходстве собак над людьми, приравняв их друг другу. Это случилось, когда он выменял у своего соседа, помещика Шебякина, четырёх борзых, отдав за них столько же дворовых слуг – кучера, конюха, камердинера и повара.

Выезд большого барина на охоту был для окрестных жителей, и крестьян, и мелких помещиков, из тех, что по каким-то причинам не присоединились к барской свите, беспокойным временем. Лихие охотники, наслаждаясь своей безнаказанностью за спиной всесильного покровителя, не церемонились с чужим имуществом. Всадники вытаптывали поля, губили посевы, собаки нападали на домашнюю птицу и скот. Всякий, кто оказывался поблизости, не мог считать себя в безопасности. Видевший такую охоту современник вспоминал: «Когда псари и псарня расставятся по местам, то по занятому ими полю не проходи уже и не проезжай никто – запорют кнутьями… Это была уже не компания благородных людей, дворян-охотников, а неистовствующая шайка охальников и разбойников».

За удачную травлю зверя барин мог щедро наградить. Но за ошибки и промахи следовала немедленная кара. За упущенного зайца или лису пороли здесь же, в поле, и редкая охота обходилась без суровых наказаний – «большею частию вся прислуга кулаком глаза утирала и вздыхала».

Звериная травля не всегда была основной целью помещика, выезжавшего во главе своей дворни и приживальщиков в «отъезжее поле». Часто охота заканчивалась грабежом прохожих на дорогах, разорением крестьянских дворов или погромом усадеб неугодных соседей, насилием над их домашними, в том числе жёнами. П. Мельников-Печерский в своем очерке «Старые годы» приводит рассказ дворового о своей службе у одного князя:

«Верстах в двадцати от Заборья, там, за Ундольским бором, сельцо Крутихино есть. Было оно в те поры отставного капрала Солоницына: за увечьем и ранами был тот капрал от службы уволен и жил во своем Крутихине с молодой женой, а вывез он её из Литвы, али из Польши… Князю Алексею Юрьичу Солоничиха приглянулась… Выехали однажды по лету мы на красного зверя в Ундольский бор, с десяток лисиц затравили, привал возле Крутихина сделали. Выложили перед князем Алексеем Юрьичем из тороков зверя травленого, стоим…

А князь Алексей Юрьич сидит, не смотрит на красного зверя, смотрит на сельцо Крутихино, да так, кажется, глазами и хочет съесть его. Что это за лисы, говорит, что это за красный зверь? Вот как бы кто мне затравил лисицу крутихинскую, тому человеку я и не знай бы что дал.

Гикнул я да в Крутихино. А там барынька на огороде в малинничке похаживает, ягодками забавляется. Схватил я красотку поперек живота, перекинул за седло да назад. Прискакал да князю Алексею Юрьичу к ногам лисичку и положил.

«Потешайтесь, мол, ваше сиятельство, а мы от службы не прочь». Глядим, скачет капрал; чуть-чуть на самого князя не наскакал… Подлинно вам доложить не могу, как дело было, а только капрала не стало, и литвяночка стала в Заборье во флигеле жить…».

Случаев, когда в наложницах у крупного помещика оказывалась насильно увезённая от мужа дворянская жена или дочь, – в эпоху крепостного права было немало. Причину самой возможности такого положения дел точно объясняет в своих записках Е. Водовозова. По ее словам, в России главное и почти единственное значение имело богатство – «богатым все было можно».

Но очевидно, что если жёны нёзначительных дворян подвергались грубому насилию со стороны более влиятельного соседа, то крестьянские девушки и женщины были совершенно беззащитны перед произволом помещиков. А.П. Заблоцкий-Десятовский, собиравший по поручению министра государственных имуществ подробные сведения о положении крепостных крестьян, отмечал в своём отчёте: «Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. В каждой губернии, в каждом почти уезде укажут вам примеры… Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединённый с большим или меньшим насилием. Подробности чрезвычайно разнообразны. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти и, не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей… другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей».

Принцип, который оправдывал господское насилие над крепостными женщинами, звучал так: «Должна идти, коли раба!» Принуждение к разврату было столь распространено в помещичьих усадьбах, что некоторые исследователи были склонны выделять из прочих крестьянских обязанностей отдельную повинность – своеобразную «барщину для женщин».

Один мемуарист рассказывал про своего знакомого помещика, что у себя в имении он был «настоящим петухом, а вся женская половина – от млада и до стара – его курами. Пойдет, бывало, поздно вечером по селу, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит в стекло пальцем – и сию же минуту красивейшая из семьи выходит к нему…».

В других имениях насилие носило систематически упорядоченный характер. После окончания работ в поле господский слуга, из доверенных, отправляется ко двору того или иного крестьянина, в зависимости от заведенной «очереди», и уводит девушку – дочь или сноху, к барину на ночь. Причём по дороге заходит в соседнюю избу и объявляет там хозяину: «Завтра ступай пшеницу веять, а Арину (жену) посылай к барину»…

В. И. Семевский писал, что нередко всё женское население какой-нибудь усадьбы насильно растлевалось для удовлетворения господской похоти. Некоторые помещики, не жившие у себя в имениях, а проводившие жизнь за границей или в столице, специально приезжали в свои владения только на короткое время для гнусных целей. В день приезда управляющий должен был предоставить помещику полный список всех подросших за время отсутствия господина крестьянских девушек, и тот забирал себе каждую из них на несколько дней: «…когда список истощался, он уезжал в другие деревни и вновь приезжал на следующий год».

Всё это не было чем-то исключительным, из ряда вон выходящим, но, наоборот, носило характер обыденного явления, нисколько не осуждаемого в дворянской среде. А. И. Кошелев писал о своём соседе: «Поселился в селе Смыкове молодой помещик С., страстный охотник до женского пола и особенно до свеженьких девушек. Он иначе не позволял свадьбы, как по личном фактическом испытании достоинств невесты. Родители одной девушки не согласились на это условие. Он приказал привести к себе и девушку и её родителей; приковал последних к стене и при них изнасильничал их дочь. Об этом много говорили в уезде, но предводитель дворянства не вышел из своего олимпийского спокойствия, и дело сошло с рук преблагополучно».

Государственная власть и помещики поступали и ощущали себя как завоеватели в покорённой стране, отданной им «на поток и разграбление». Любые попытки крестьян пожаловаться на невыносимые притеснения со стороны владельцев согласно законам Российской империи подлежали наказанию, как бунт, и с «бунтовщиками» поступали соответственно законным предписаниям.

Причём воззрение на крепостных крестьян как на бесправных рабов оказалось столь сильно укоренённым в сознании господствующего класса и правительства, что любое насилие над ними, и сексуальное в том числе, в большинстве случаев юридически не считалось преступлением. Например, крестьяне помещицы Кошелевой неоднократно жаловались на управляющего имением, который не только отягощал их работами сверх всякой меры, но и разлучал с женами, «имея с ними блудное соитие». Ответа из государственных органов не было, и доведённые до отчаяния люди самостоятельно управляющего «прибили». И здесь представители власти отреагировали мгновенно! Несмотря на то, что после произведенного расследования обвинения в адрес управляющего в насилии над крестьянками подтвердились, он не понёс никакого наказания и остался в прежней должности с полной свободой поступать по-прежнему. Но крестьяне, напавшие на него, защищая честь своих жён, были выпороты и заключены в смирительный дом.

Управляющие, назначаемые помещиками в свои имения, оказывались не менее жестокими и развратными, чем законные владельцы. Не имея уже совершенно никаких формальных обязательств перед крестьянами и не испытывая необходимости заботиться о будущих отношениях, эти господа, также часто из числа дворян, только бедных или вовсе беспоместных, получали над крепостными неограниченную власть. Для характеристики их поведения в усадьбах можно привести отрывок из письма дворянки к своему брату, в имении которого и владычествовал такой управляющий, правда, в этом случае – из немцев.

«Драгоценнейший и всею душою и сердцем почитаемый братец мой!.. Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жён, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, частенько порют своих крестьян, но не злобствуют на них в такой мере, не до такой грязи развращают их жён и детей… Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом, прозванным у нас «Карлою», который есть лютый зверь, мучитель… Сие нечистое животное растлил всех девок ваших деревень и требует к себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо её матери или жениху, и они осмелятся умолять его не трогать её, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанью рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют её у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами…».

Впрочем, автор этого письма, хотя и отзывается нелицеприятно об образе жизни русских помещиков, всё-таки склонна несколько возвышать их перед «нечистым животным Карлою». Изучение быта крепостной эпохи показывает, что это намерение вряд ли справедливо. В том циничном разврате, который демонстрировали по отношению к подневольным людям российские дворяне, с ними трудно было соперничать, и любому иноземцу оставалось только подражать «природным» господам.

Так, проведя несколько лет в кутежах и всевозможных удовольствиях, один гвардейский офицер К. вдруг обнаружил, что из всего немалого некогда состояния у него осталась одна-единственная деревенька, населённая несколькими десятками крестьянских «душ». Это неприятное открытие так повлияло на офицера и его образ жизни, что прежние друзья не могли узнать бывшего кутилу и собутыльника. Он стал избегать шумных сборищ, просиживал долгие часы за столом в кабинете, разбирая какие-то бумаги. Пропал однажды из Петербурга, и только потом выяснилось, что он ездил в своё имение и провел там много времени.

Все решили, что славный гвардеец надумал превратиться в провинциального помещика и заняться сельским хозяйством. Однако вскоре стало известно, что К. распродал всё мужское население усадьбы – одних на своз соседям, других в рекруты. В деревне остались только бабы, и друзьям К. было совершенно непонятно, как с такими силами он собирается вести хозяйство. Они не давали ему прохода с расспросами и наконец вынудили рассказать им свой план. Гвардеец сказал приятелям: «Как вам известно, я продал мужиков из своей деревни, там остались только женщины да хорошенькие девки. Мне только 25 лет, я очень крепок, еду я туда, как в гарем, и займусь заселением земли своей…

Через каких-нибудь десять лет я буду подлинным отцом нескольких сот своих крепостных, а через пятнадцать пущу их в продажу. Никакое коннозаводство не даст такой точной и верной прибыли».

Если и относиться к этому рассказу, как к анекдоту, хотя и основанному на реальных событиях, то в любом случае возможностей для заработка на растлении своих крепостных рабов у русских душевладельцев существовало немало, и они с успехом ими пользовались. Одни отпускали «девок» на оброк в города, прекрасно зная, что они будут там заниматься проституцией, и даже специально направляя их силой в дома терпимости. Другие поступали не так грубо и подчас с большей выгодой для себя. Француз Шарль Массон рассказывает в своих записках: «У одной петербургской вдовы, госпожи Поздняковой, недалеко от столицы было имение с довольно большим количеством душ. Ежегодно по её приказанию оттуда доставлялись самые красивые и стройные девочки, достигшие десяти-двенадцати лет. Они воспитывались у неё в доме под надзором особой гувернантки и обучались полезным и приятным искусствам. Их одновременно обучали и танцам, и музыке, и шитью, и вышиванью, и причесыванию, и др., так что дом её, всегда наполненный дюжиной молоденьких девушек, казался пансионом благовоспитанных девиц. В пятнадцать лет она их продавала: наиболее ловкие попадали горничными к дамам, наиболее красивые – к светским развратникам в качестве любовниц. И так как она брала до 500 рублей за штуку, то это давало ей определённый ежегодный доход».

Барон Н. Е. Врангель вспоминал о своём соседе по имению, графе Визануре, ведшем совершенно экзотический образ жизни. Его отец был индусом или афганцем и оказался в России в составе посольства своей страны в период правления Екатерины II. Здесь этот посол умер, а его сын по каким-то причинам задержался в Петербурге и был окружен благосклонным вниманием правительства. Его отдали на учёбу в кадетский корпус, а по окончании наделили поместьями и возвели в графское достоинство Российской империи.

На российской земле новоявленный граф не собирался отказываться от обычаев своей родины, тем более что его к этому никто и не думал принуждать. Он не стал возводить у себя в имении большого усадебного дома, но вместо этого построил несколько небольших уютных домиков, все в разных стилях, по преимуществу восточных – турецком, индийском, китайском. В них он поселил насильно взятых из семей крестьянских девушек, наряженных сообразно стилю того дома, в котором они жили, – соответственно китаянками, индианками и турчанками. Устроив таким образом свой гарем, граф наслаждался жизнью, «путешествуя» – т. е. бывая поочередно то у одних, то у других наложниц. Врангель вспоминал, что это был немолодой, некрасивый, но любезный и превосходно воспитанный человек. Посещая своих русских невольниц, он также одевался, как правило, в наряд, соответствующий стилю дома, – то китайским мандарином, то турецким пашой.

Но крепостные гаремы заводили у себя в имениях не только выходцы из азиатских стран – им было чему поучиться в этом смысле у русских помещиков, которые подходили к делу без лишней экзотики, практически. Гарем из крепостных «девок» в дворянской усадьбе XVIII-XIX столетий – это такая же неотъемлемая примета «благородного» быта, как псовая охота или клуб.

В оригинальной авторской версии повести «Дубровский», не пропущенной императорской цензурой и до сих пор малоизвестной, Пушкин писал о повадках своего Кириллы Петровича Троекурова: «Редкая девушка из дворовых избегала сластолюбивых покушений пятидесятилетнего старика. Сверх того, в одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных… Окна во флигель были загорожены решёткой, двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирилла Петровича. Молодыя затворницы в положенные часы ходили в сад и прогуливались под надзором двух старух. От времени до времени Кирилла Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место…» (Семевский В. И. Крестьянский вопрос в XVIII и первой половине XIX в. Т. 2. СПб., 1888 г., с. 258.)

Большие и маленькие Троекуровы населяли дворянские усадьбы, кутили, насильничали и спешили удовлетворить любые свои прихоти, нимало не задумываясь о тех, чьи судьбы они ломали. Один из таких бесчисленных типов – рязанский помещик князь Гагарин, о котором сам предводитель дворянства в своём отчёте отзывался, что образ жизни князя состоит «единственно в псовой охоте, с которою он, со своими приятелями, и день и ночь ездит по полям и по лесам и полагает всё своё счастие и благополучие в оном». При этом крепостные крестьяне Гагарина были самыми бедными во всей округе, поскольку князь заставлял их работать на господской пашне все дни недели, включая праздники и даже Святую Пасху, но не переводя на месячину. Зато как из рога изобилия сыпались на крестьянские спины телесные наказания, и сам князь собственноручно раздавал удары плетью, кнутом, арапником или кулаком – чем попало.

Завёл Гагарин и свой гарем: «В его доме находятся две цыганки и семь девок; последних он растлил без их согласия, и живёт с ними; первые обязаны были учить девок пляске и песням. При посещении гостей они составляют хор и забавляют присутствующих. Обходится с девками князь Гагарин так же жестоко, как и с другими, часто наказывает их арапником. Из ревности, чтобы они никого не видали, запирает их в особую комнату; раз отпорол одну девку за то, что она смотрела в окно». Примечательно, что дворяне уезда, соседи-помещики Гагарина, отзывались о нём в высшей степени положительно. Как один заявлял, что князь не только что «в поступках, противных дворянской чести не замечен», но, более того, ведёт жизнь и управляет имением «сообразно прочим благородным дворянам»! Последнее утверждение, в сущности, было абсолютно справедливо.

В отличие от причуд экзотического графа Визанура, гарем обычного помещика был лишён всякой театральности или костюмированности, поскольку предназначался, как правило, для удовлетворения совершенно определённых потребностей господина. Гагарин на общем фоне ещё слишком «артистичен» – он обучает своих невольных наложниц пению и музыке с помощью нанятых цыганок. Совершенно иначе устроен быт другого владельца, Петра Алексеевича Кошкарова.

Это был пожилой, достаточно состоятельный помещик, лет семидесяти. Я. Неверов вспоминал: «Быт женской прислуги в его доме имел чисто гаремное устройство… Если в какой-либо семье дочь отличалась красивой наружностью, то её брали в барский гарем».

Около 15 молодых девушек составляли женскую «опричнину» Кошкарова. Они прислуживали ему за столом, сопровождали в постель, дежурили ночью у изголовья. Дежурство это носило своеобразный характер: после ужина одна из девушек громко объявляла на весь дом, что «барину угодно почивать». Это было сигналом для того, чтобы все домашние расходились по своим комнатам, а гостиная превращалась в спальню Кошкарова. Туда вносили деревянную кровать для барина и тюфяки для его «одалисок», располагая их вокруг господской постели. Сам барин в это время творил вечернюю молитву. Девушка, чья очередь тогда приходилась, раздевала старика и укладывала в постель. Впрочем, то, что происходило дальше, было совершенно невинно, но объяснялось исключительно преклонным возрастом хозяина – дежурная садилась на стул рядом с господским изголовьем и должна была рассказывать сказки до тех пор, пока барин не уснёт, самой же спать во всю ночь не разрешалось ни в коем случае! Утром она поднималась со своего места, растворяла запертые на ночь двери гостиной и возвещала, также на весь дом: «Барин приказал ставни открывать»! После этого она удалялась спать, а заступившая её место новая дежурная поднимала барина с кровати и одевала его.

При всем при том быт старого самодура всё же не лишен некоторой доли извращённого эротизма. Неверов пишет: «Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все её взгляды, и в бане старались спрятаться из стыдливости, – возвращались оттуда битыми».

Побои доставались кошкаровским «опричницам» и просто так, особенно по утрам, во время между пробуждением и до чаепития с неизменной трубкой табаку, когда престарелый барин чаще всего бывал не в духе. Неверов подчеркивает, что наказывали в доме Кошкарова чаще всего именно девушек из ближней прислуги, а наказаний дворовых мужчин было значительно меньше: «Особенно доставалось бедным девушкам. Если не было экзекуций розгами, то многие получали пощёчины, и все утро раздавалась крупная брань, иногда без всякого повода».

Так развращённый помещик проводил дни своей бессильной старости. Но можно себе представить, какими оргиями были наполнены его молодые годы – и подобных ему господ, безраздельно распоряжавшихся судьбами и телами крепостных рабынь.

С детства будущий барин, наблюдая за образом жизни родителей, родственников и соседей, рос в атмосфере настолько извращённых отношений, что их порочность уже не осознавалась вполне их участниками. Анонимный автор записок из помещичьего быта вспоминал: «После обеда полягутся все господа спать. Во всё время, пока они спят, девочки стоят у кроватей и отмахивают мух зелёными ветками, стоя и не сходя с места… У мальчиков-детей: одна девочка веткой отмахивала мух, другая говорила сказки, третья гладила пятки. Удивительно, как было распространено это, – и сказки, и пятки, – и передавалось из столетия в столетие!

Когда барчуки подросли, то им приставлялись только сказочницы. Сидит девочка на краю кровати и тянет: И-ва-н ца-ре-вич… И барчук лежит и выделывает с ней штуки… Наконец молодой барин засопел. Девочка перестала говорить и тихонько привстала. Барчук вскочит, да бац в лицо!.. «Ты думаешь, что я уснул?» – Девочка, в слезах, опять затянет: И-ва-н ца-ре-вич…».

Другой автор, А. Панаева, оставила только краткую зарисовку всего нескольких типов «обычных» дворян и их повседневного быта, но и этого вполне достаточно, чтобы представить среду, в которой рос маленький барчук и которая формировала детскую личность таким образом, чтобы в старости превратить его в очередного кошкарова.

В упоминавшееся уже в предыдущей главе дворянское имение, для раздела имущества после умершего помещика, собрались близкие и дальние родственники. Приехал дядя мальчика. Это старый человек, имеющий значительный общественный вес и влияние. Он холостяк, но содержит многочисленный гарем; выстроил у себя в усадьбе двухэтажный каменный дом, куда и поместил крепостных девушек. С некоторыми из них он, не стесняясь, приехал на раздел, они сопровождают его днём и ночью. Да никому из окружающих и не приходит в голову стесняться данным обстоятельством, оно кажется всем естественным, нормальным. Правда, через несколько лет имение этого уважаемого человека правительство всё же будет вынуждено взять в опеку, как сказано в официальном определении: «за безобразные поступки вопиюще-безнравственного характера»…

А вот младший брат развратника, он отец мальчика. Панаева говорит о нём, что он «добряк», и это, наверное, так. Его жена, мать мальчика, добропорядочная женщина, хорошая хозяйка. Она привезла с собой несколько дворовых «девок» для услуг. Но дня не проходило, чтобы она, на глазах у сына, не била и не щипала их за любую оплошность. Эта барыня хотела видеть своего ребёнка гусарским офицером и, чтобы приучить его к необходимой выправке, каждое утро на четверть часа ставила его в специально устроенную деревянную форму, принуждавшую без движения стоять по стойке смирно. Тогда мальчик «от скуки развлекал себя тем, что плевал в лицо и кусал руки дворовой девушке, которая обязана была держать его за руки», – пишет Панаева, наблюдавшая эти сцены.

В целях выработки в мальчике командных навыков мамаша на лужайку сгоняла крестьянских детей, а барчук длинным прутом немилосердно бил тех, кто плохо перед ним маршировал. Насколько обычной была описанная картина, подтверждает множество свидетельств очевидцев и даже невольных участников. Крепостной человек Ф. Бобков вспоминал о развлечении господ, когда они приезжали в усадьбу: «Помню, как барыня, сидя на подоконнике, курила трубку и смеялась, глядя на игру сына, который сделал из нас лошадок и подгонял хлыстом…».

Эта достаточно «невинная» на первый взгляд барская забава в действительности несла в себе важное значение прививки дворянскому ребенку определенных социальных навыков, стереотипов поведения по отношению к окружающим рабам.

Нравственное одичание русских помещиков доходило до крайней степени. В усадебном доме среди дворовых людей, ничем не отличаясь от слуг, жили внебрачные дети хозяина или его гостей и родственников, оставивших после своего посещения такую «память». Дворяне не находили ничего странного в том, что их собственные, хотя и незаконнорожденные, племянники и племянницы, двоюродные братья и сёстры находятся на положении рабов, выполняют самую чёрную работу, подвергаются жестоким наказаниям, а при случае их и продавали на сторону.

Генерал Измайлов устраивал колоссальные попойки для дворян всей округи, на которые свозили для развлечения гостей принадлежащих ему крестьянских девушек и женщин. Генеральские слуги объезжали деревни и насильно забирали женщин прямо из домов. Однажды, затеяв такое «игрище» в своем сельце Жмурове, Измайлову показалось, что «девок» свезено недостаточно, и он отправил подводы за пополнением в соседнюю деревню. Но тамошние крестьяне неожиданно оказали сопротивление – своих баб не выдали и, кроме того, в темноте избили Измайловского «опричника» – Гуська.

Взбешённый генерал, не откладывая мести до утра, ночью во главе своей дворни и приживалов налетел на мятежную деревню. Раскидав по брёвнам крестьянские избы и устроив пожар, помещик отправился на дальний покос, где ночевала большая часть населения деревни. Там ничего не подозревающих людей повязали и пересекли.

Встречая гостей у себя в усадьбе, генерал, по-своему понимая обязанности гостеприимного хозяина, непременно каждому на ночь предоставлял дворовую девушку для «прихотливых связей», как деликатно сказано в материалах следствия. Наиболее значительным посетителям генеральского дома по приказу помещика отдавались на растление совсем молодые девочки двенадцати-тринадцати лет.

В главной резиденции Измайлова, селе Хитровщине, рядом с усадебным домом располагалось два флигеля. В одном из них размещалась вотчинная канцелярия и арестантская, в другом – помещичий гарем. Комнаты в этом здании имели выход на улицу только через помещения, занимаемые собственно помещиком. На окнах стояли железные решётки.

Число наложниц Измайлова было постоянным и по его капризу всегда равнялось тридцати, хотя сам состав постоянно обновлялся. В гарем набирались нередко девочки 10-12 лет и некоторое время подрастали на глазах господина. Впоследствии участь их всех была более или менее одинакова – Любовь Каменская стала наложницей в 13 лет, Акулина Горохова в 14, Авдотья Чернышова на 16-м году.

Одна из затворниц генерала, Афросинья Хомякова, взятая в господский дом тринадцати лет от роду, рассказывала, как двое лакеев среди белого дня забрали её из комнат, где она прислуживала дочерям Измайлова, и притащили едва не волоком к генералу, зажав рот и избивая по дороге, чтобы не сопротивлялась. С этого времени девушка была наложницей Измайлова несколько лет. Но когда она посмела просить разрешения повидаться с родственниками, за такую «дерзость» её наказали пятьюдесятью ударами плети.

Содержание обитательниц генеральского гарема было чрезвычайно строгим. Для прогулки им предоставлялась возможность только ненадолго и под бдительным присмотром выходить в сад, примыкавший к флигелю, никогда не покидая его территории. Если случалось сопровождать своего господина в поездках, то девушек перевозили в наглухо закрытых фургонах. Они не имели права видеться даже с родителями, и всем вообще крестьянам и дворовым было строжайше запрещено проходить поблизости от здания гарема. Тех, кто не только что смел пройти под окнами невольниц, но и просто поклониться им издали, – жестоко наказывали.

Быт генеральской усадьбы не просто строг и нравственно испорчен – он вызывающе, воинствующе развратен. Помещик пользуется физической доступностью подневольных женщин, но в первую очередь пытается растлить их внутренне, растоптать и разрушить духовные барьеры и делает это с демоническим упорством. Беря в свой гарем двух крестьянок – родных сестёр, Измайлов принуждает их вместе, на глазах друг у друга, «переносить свой позор». А наказывает он своих наложниц не за действительные проступки, даже не за сопротивление его домогательствам, а за попытки противостоять духовному насилию. Авдотью Коноплёву он собственноручно избивает за «нежелание идти к столу барскому, когда барин говорил тут непристойные речи». Ольга Шелупенкова также была таскана за волосы за то, что не хотела слушать барские «неблагопристойные речи». А Марья Хомякова была высечена плетьми потому только, что «покраснела от срамных слов барина»…

Измайлов подвергал своих наложниц и более серьёзным наказаниям. Их жестоко пороли кнутом, им надевали на шею рогатку, их ссылали на тяжёлые работы и проч. Нимфодору Хорошевскую, или, как Измайлов звал её, Нимфу, он растлил, когда ей было менее 14 лет. Причём, разгневавшись за что-то, он подверг девушку целому ряду жестоких наказаний: «…сначала высекли её плетью, потом арапником и в продолжение двух дней семь раз её секли. После этих наказаний три месяца находилась она по-прежнему в запертом гареме усадьбы и во всё это время была наложницей барина…» Наконец, ей обрили половину головы и сослали на поташный завод, где она провела в каторжной работе семь лет.

Но следователями было выяснено совершенно шокировавшее их обстоятельство, что родилась Нимфодора в то время, как её мать сама была наложницей и содержалась взаперти в генеральском гареме. Таким образом, эта несчастная девушка оказывается ещё и побочной дочерью Измайлова! А её брат, также незаконнорожденный сын генерала, Лев Хорошевский – служил в «казачках» в господской дворне.

Сколько в действительности у Измайлова было детей, так и не установлено. Одни из них сразу после рождения терялись среди безликой дворни. В других случаях беременную от помещика женщину отдавали замуж за какого-нибудь крестьянина.

Одним из самых распространённых развлечений дворянского общества со второй половины XVIII столетия становится театр. Начавшись как забава, очень скоро увлечение театральными представлениями приобретает характер настоящей страсти. Однако, как и во всём дворянском быте эпохи крепостничества, и здесь понятие собственности, определение «своё» имеет решающее значение.

Домашний театр заводили для того, чтобы он служил развлечению в первую очередь самого хозяина. Кто-то искал почёта, другой хотел поразить гостей щедрым угощением и богатыми декорациями, многочисленностью труппы, а некоторые владельцы удовлетворяли нереализованное стремление к литературной славе. Иные попросту дурили на забаву себе и всем остальным.

Вот описание одного такого театрала:

«Фельдмаршал граф Каменский собственноручно продавал билеты на представления своего театра, никому не передоверяя этого ответственного дела и ведя строгую отчётность доходов в кассу, а также имён тех, кому билеты были подарены».

«В театральной зале на стене персональной ложи эксцентричного графа Каменского висели плети. Во время представления Каменский записывал земеченные им оплошности, допущенные исполнителями, и в антракте отправлялся за кулисы, прихватив с собой одну из плёток. Расправа с виновными происходила здесь же, немедленно, и крики выпоротых артистов доносились до зрителей, которых весьма потешало это дополнительное развлечение».

Князь Н. Г. Шаховской ещё более изобретателен в мерах физического воздействия на своих артистов. Их секут розгами, порют плетьми, замыкают шею в рогатку или сажают на стул, укреплённый в стене железной цепью, и на шею надевают ошейник, принуждая просиживать так по нескольку дней почти без движения, без пищи и сна. Господину не нравится игра главной героини, и он без раздумий, прямо в халате и ночном колпаке, выскакивает из-за кулис и бьёт женщину наотмашь по лицу с истеричным торжествующим криком: «Я говорил, что поймаю тебя на этом! После представления ступай на конюшню за заслуженной наградой» И актриса, поморщившись на мгновение, немедленно принимает прежний гордый вид, необходимый по роли, и продолжает игру…

Столь же эмоционален другой барин – пензенский «театрал» Гладков-Буянов. С его творческой деятельностью имел возможность познакомиться князь Пётр Вяземский, оставивший об этом незабываемом впечатлении несколько строк в своем дневнике. Гладков, по его словам, неудачную травлю на охоте вымещает на актёрах и бьёт их смертным боем. «В то время, как какой-нибудь герой в лице крепостного Гришки ревел на кого-нибудь из своих подданных, Гладков, нисколько не стесняясь, изрыгал громы на этого героя. «Дурак, скотина», – неслись из залы ругательства по адресу актёров». А вслед за тем темпераментный помещик не выдерживал, взбегал на сцену и устраивал там ручную расправу.

Другой барин входит в антракте за кулисы и делает замечание деликатно, отеческим тоном: «Ты, Саша, не совсем ловко выдержала свою роль: графиня должна держать себя с большим достоинством». И 15-20 минут антракта Саше доставались дорого, пишет мемуарист, «кучер порол её с полным своим достоинством. Затем та же Саша должна была или играть в водевиле, или отплясывать в балете».

Розги, пощёчины, пинки, рогатки и железные ошейники – таковы обычные меры взыскания и одновременно средства для воспитания талантов в дворянских помещичьих театрах. Жизнь крепостных артистов мало чем отличалась там от положения одушевлённых кукол.

Очевидец быта крепостников и их крепостных «кукол» писал в горьком удивлении:

«Как ни стараешься, но никак не можешь представить себе, чтобы люди, да ещё девицы, после розог, да ещё вдобавок розог кучерских, забывая и боль, и срам, могли мгновенно или превращаться в важных графинь, или прыгать, хохотать от всей души, любезничать, летать в балете, а между тем делать были должны и делали, потому что они опытом дознали, что если они не будут тотчас из-под розог вертеться, веселиться, хохотать, прыгать, то опять кучера… Они знают горьким опытом, что за малейший признак принужденности их будут сечь опять и сечь ужасно. Представить ясно такое положение невозможно, а однако ж всё это было… Как шарманщики палками и хлыстами заставляют плясать собак, так и помещики розгами и кнутьями заставляли смеяться и плясать людей…».

Физическими наказаниями далеко не исчерпывался круг унижений и мук крепостных артистов.

Де Пассенанс так описывает быт русского помещика-театрала: «Его повара, его лакеи, конюхи делались в случае надобности музыкантами… его горничные и служанки – актрисами. Они в одно и то же время его наложницы, кормилицы и няньки детей, рождённых ими от барина…».

Крепостные актрисы – почти всегда невольные любовницы своего господина. Фактически это ещё один гарем, только публичный, предмет явной гордости владельца. Актрисами добродушный хозяин «угощает» своих друзей. В доме, где устроен домашний театр, нередко спектакль заканчивается пиром, а пир – оргией. Князь Шаликов своё восторженное описание одного имения, «Буда», в Малороссии, предваряет таким восклицанием: «Скучающие жизнью и не умеющие пользоваться благами фортуны, поезжайте в «Буду»!» Хозяин имения, похоже, действительно не привык скупиться и понимал толк в развлечениях: музыкальные концерты, театральные представления, фейерверки, цыганские пляски, танцовщицы в свете бенгальских огней – всё это обилие развлечений совершенно бескорыстно предлагалось желанным гостям. Кроме того, в усадьбе был устроен хитроумный лабиринт, уводящий в глубину сада, где притаился доступный только избранным посетителям «остров любви», населенный «нимфами» и «наядами», и дорогу к которому указывали очаровательные «амуры». Всё это были актрисы, которые незадолго перед тем развлекали гостей помещика спектаклем и танцами, а теперь принуждённые по воле господина расточать свои ласки его друзьям. «Амурами» выступали их дети.

«Прасковья Ивановна Ковалевская взята была от жившего исстари в доме нашем доброго и честного семейства», – таким торжественным тоном повествует граф Н. П. Шереметев в «Завещательном письме сыну» об истории своей страсти к крепостной актрисе Параше. Историей этой любви не устают умиляться на протяжении вот уже двух столетий, а между тем в ней мало привлекательного, если посмотреть на неё без излишней сентиментальности.

Граф Николай Шереметев, владелец 140 000 крепостных крестьян и необозримых поместий, богат как венценосный монарх.

Одна из любимых забав графа – его театр, а точнее, три домашних театра, доставшиеся ему ещё от отца, графа Петра Борисовича Шереметева, также не чуждого любви к прекрасному. Самый любимый из них – в селе Кусково. Несмотря на славу лучшего домашнего театра и визиты коронованных гостей, актёрам и музыкантам живётся там не слишком сладко. Тяжелее всех приходилось танцовщицам, или «танцующим бабам», как они обозначались обычно в списках труппы. Их ценили меньше прочих, тесное помещение, в котором они жили, даже отапливалось редко и скудно, обычно по особому распоряжению и в случае болезни кого-нибудь из них.

В лучшем положении находились «комедиантки» – собственно примы графской труппы. Их кормили изысканными яствами, одевали в «господское» платье, специальные педагоги учили их французскому языку, хорошим манерам, давали необходимые знания из области литературы, искусства, истории. Но при этом все они были наложницами скучающего графа Николая Петровича, который вёл себя с ними совершенно как султан в своём гареме. У Шереметева была игривая забава – оставлять носовой шелковый платок в комнате очередной избранницы – это был знак того, что в этот раз именно она удостоится благосклонности господина. И точно – к ночи его сиятельство являлся за своим платком, да так и оставался до утра.

На этом фоне не только двусмысленно, но просто нелепо звучит следующий восторженный отзыв одного историка искусства о неожиданно вспыхнувшей страсти графа к П. Ковалёвой: «Граф полюбил Парашу, найдя в ней ту «единственную», в поисках которой он так растрачивал себя»… И вправду Николай Петрович не берёг себя на путях служения своим удовольствиям. Не берёг и чести своих невольниц-актрис, разрушая их судьбы и даже не задумываясь об этом. И если Параша Ковалёва могла считать себя вознаграждённой за унижения неожиданным браком с барином, то остальных девушек, так же, как она, насильно взятых «из добрых и честных семейств», ждали забвение или нищая старость приживалок в задних комнатах. Когда господину наскучивала их красота, он ссылал их на задворки своего великолепного дома питаться объедками или выдавал замуж «с кузовом» за первого попавшегося мужика, который ненавидел родившегося у него под крышей нахлебника-байстрюка и мрачно бил несчастную жену, виновную только в том, что она всю молодость прожила «нечестно», играя в барском «киятре», служа потехам господина, и не научилась доить корову, прясть и ткать».

Анна с ногами забралась в кресло, прижав к животу подушку. « Зачем Владимир так поступает? Сначала унизил меня, причинил боль, теперь взял под свое покровительство. Муки совести, не иначе. Но зачем он был так жесток вчера? Взъярился за то, что я укусила его? А чего он хотел, набросился на меня, стал насильно целовать, как я могла не сопротивляться? И потом, привязал меня, хотя я просила не делать этого. Он всегда ненавидел меня, но тогда дядюшка защищал меня, а теперь, получив власть надо мной, он просто воспользовался ею. Неужели все, что произошло, он сделал только для того, чтобы показать, что я теперь принадлежу ему? Для чего Иван Иваныч воспитывал меня как дворянку? Просто играл, как с дорогой куклой, забыв, что я тоже живой человек. Хотел видеть меня на сцене, а меня хоть кто-нибудь спросил, чего хочу Я? Я хочу просто жить, любить, быть любимой, растить детей. Но разве может крепостная иметь свои желания? Зачем мне все это? Дорогие наряды, образование, воспитание, манеры? Зачем голос, красота, талант? Чтобы барин, потеряв голову от ненависти и похоти, изнасиловал меня, а потом, терзаясь, пытался загладить свою вину? Если бы я была обычной крепостной, я бы не переживала так. Это в порядке вещей, когда хозяин развлекается с дворовыми девками, выпускает молодецкую удаль. Если бы дядюшка не взял меня в дом, Владимир бы и не посмотрел в мою сторону. Я бы, в самом деле, была никем .» Как ни благодарна была Анна воспитателю за доброту и заботу, но сегодня она впервые осознала, как жестоко поступил Иван Иваныч, дав ей все, кроме свободы. За этот промах она поплатилась вчера у столба, когда Владимир доказал ей, что хозяин может сделать с ней все, что угодно. Может запороть до смерти, может позабавиться, потешиться беспомощностью, даже может заставить разлюбить. Любовь к Михаилу казалась призрачным сном, который, проснувшись, не можешь вспомнить. В душе пусто и тревожно, от былого счастья и радости не осталось и следа.

Владимир сосредоточенно рассматривал вино в бокале, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Вчерашний гадкий поступок стеной встал между ними. « Несдержанный ревнивый мерзавец, мне нет оправдания. Когда я увидел, что Анна целуется с Михаилом, от ревности помутился рассудок, не иначе. Зачем я стал целовать ее в кабинете? Она же не хотела, но как же, я ее хозяин, и она не может отказать мне! Боль ослепила, солоноватый привкус крови во рту вызвал холодную ярость, я хотел причинить ей не меньшую боль. Хотел отомстить за муки ревности, за отказ, за собственное неуемное желание обладать ею. Отомстил. Кому? Ей или себе? Что бы я ни делал, она не простит меня. Я мог бы сейчас дать ей свободу, но теперь это будет похоже на предательство. Словно я использовал ее, а теперь выгоняю, выкидываю как ненужную вещь, надоевшую игрушку, сломанную куклу. На коленях просить прощения? Обида еще слишком сильна, просить прощения сейчас, все равно, что ковырять пальцем в чуть затянувшейся ране. Возможно, нежность и время помогут мне заслужить ее прощение, но себя я не смогу простить .» Владимир со стыдом вспомнил миг ликования от обладания нежным телом, сжимающегося от его поцелуев, они теперь навсегда связаны ее болью, ее ненавистью и его… любовью. Ему придется очень постараться, чтобы она перестала дергаться от его прикосновений, он надеялся, что когда-нибудь сможет услышать свое имя из ее уст на пике наслаждения, куда она пойдет с ним по своей воле.

К ужину Анна надела строгое черное платье с глухим воротником, убрала волосы в пучок. Не хотела доставлять лишнего удовольствия Владимиру, но она не осознавала, как прелестно выглядит открытая хрупкая шейка.
Владимир не отрываясь смотрел на пламя свечи, когда Анна вошла в столовую.
- Добрый вечер, Анна. – Он встал и подошел к ее стулу.
- Добрый вечер, барин. – Анна настороженно смотрела на него, но он вежливо помог ей сесть.
Они практически не разговаривали. Владимир не задавал вопросов, а она говорить не хотела. Когда подали десерт – маленькие воздушные пирожные, он неожиданно прервал молчание.
- Анна, подойди, пожалуйста. – Она обмерла, почти с таких слов начались те ужасные события. Но, взяв себя в руки, встала и приблизилась.
- Что вам угодно, барин?
Владимир смотрел на нее снизу вверх, потом указал глазами на пирожное.
- Возьми и держи.
Анна осторожно взяла лакомство, сильные пальцы сомкнулись на запястье и потянули ее руку ко рту. Анна перестала дышать, ожидая очередных мучений, но Владимир неожиданно нежно коснулся ее пальцев губами. Тонкая корочка хрупнула у него во рту. Анна хотела отдернуть руку, но он не позволил.
- Подожди, у тебя на пальцах мой крем. – Внизу живота сладко заныло, когда Владимир взял ее пальчик в рот, ласково обвел языком, слизывая крем.
- Мммм, очень вкусно. Хочешь? – Анна испуганно смотрела ему в глаза, пытаясь понять, издевается он или говорит серьезно. Владимир выпустил ее руку, придвинул ее стул к своему и предложил ей сесть. Анна напряженно опустилась на сиденье. Похоже, ее утренние видения все же оказались пророческими. Владимир взял пирожное и поднес к ее губам. Анна несмело приоткрыла рот, ожидая очередного подвоха, но он просто вложил маленький десерт ей в ротик, ласково проведя пальцами по губам. Он умудрился не извозиться в креме, в отличие от нее.
Пирожное, действительно, было очень вкусным, хрусткая корочка соседствовала с нежнейшим чуть кисловатым кремом. Но удивительнее было другое, собственное тело предало ее, отозвавшись на ласку ненавистного хозяина. Анна усилием воли вспомнила холодный столб, веревки, стягивающие руки, но память и тут подвела ее, вместе с болью вспомнилось прерывистое дыхание Владимира, поцелуй, когда он перестал терзать ее. Анна смотрела на его руки, красивые руки – узкая, но вместе с тем хваткая ладонь, сильные, нежные, чуткие пальцы. Эти руки прикасались к ней тогда, и Анна не могла не признать, что Владимир все же был нежен и ласков, даже унижая ее, на теле не оказалось ни одного синяка, следы от веревок тоже пропали.
А сейчас… то, что он делал с ней сейчас, стирало болезненные воспоминания, кружило голову, обещало наслаждение. Нет, нельзя поддаваться. Все это только уловка, очередная прихоть барина, который теперь решил позабавиться таким способом. Наверняка, сейчас снова примется издеваться.

Владимир смотрел на нее со странной смесью грусти и нежности, встал на колени возле нее. Анна отвела глаза.

Крепостные девки русских помещиков February 12th, 2016

Автор - ЕЖИЧКА . Это цитата этого сообщения

✿ღ✿Крепостные гаремы русских помещиков: миф или реальность?✿ღ✿

А. Красносельский. Сбор недоимок

Понятие гарема, традиционное для восточного менталитета, как-то не ассоциируется со славянской культурой. Хотя в пользу того, что в помещичьих усадьбах создавались подобия восточных гаремов, свидетельствует немало фактов. Право первой ночи, распространенное в феодальной Европе, в России не имело под собой юридических оснований – закон запрещал сексуальную эксплуатацию крепостных крестьянок. Но случаи его нарушения все-таки были очень частыми – помещики не привлекались за это к судебной ответственности. Об этом идет речь в исследовании Б. Тарасова «Россия крепостная. История народного рабства». Далее – наиболее интересные фрагменты.
">

А. Корзухин. Сбор недоимок (Уводят последнюю корову)

Крестьянские девушки и женщины были совершенно беззащитны перед произволом помещиков. А.П. Заблоцкий-Десятовский, собиравший подробные сведения о положении крепостных крестьян, отмечал в своём отчёте: «Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединённый с большим или меньшим насилием. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти и, не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей… другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей».

Н. Неврев. Торг. Сцена из крепостного быта

Принцип, который оправдывал господское насилие над крепостными женщинами, звучал так: «Должна идти, коли раба!» Принуждение к разврату было столь распространено в помещичьих усадьбах, что некоторые исследователи были склонны выделять из прочих крестьянских обязанностей отдельную повинность – своеобразную «барщину для женщин».

Крепостные крестьяне

Один мемуарист рассказывал про своего знакомого помещика, что у себя в имении он был «настоящим петухом, а вся женская половина – от млада и до стара – его курами. Пойдет, бывало, поздно вечером по селу, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит в стекло пальцем – и сию же минуту красивейшая из семьи выходит к нему».

Крепостные крестьяне подвергались жестоким телесным наказаниям

В. И. Семевский писал, что нередко всё женское население какой-нибудь усадьбы насильно растлевалось для удовлетворения господской похоти. Некоторые помещики, не жившие у себя в имениях, а проводившие жизнь за границей или в столице, специально приезжали в свои владения только на короткое время для гнусных целей. В день приезда управляющий должен был предоставить помещику полный список всех подросших за время отсутствия господина крестьянских девушек, и тот забирал себе каждую из них на несколько дней: «…когда список истощался, он уезжал в другие деревни и вновь приезжал на следующий год».

Г. Мясоедов. Поздравление молодых в доме помещика

Государственная власть и помещики поступали и ощущали себя как завоеватели в покорённой стране. Любые попытки крестьян пожаловаться на невыносимые притеснения со стороны владельцев согласно законам Российской империи подлежали наказанию, как бунт, и с «бунтовщиками» поступали соответственно законным предписаниям.

К. Лемох. Выздоравливающая

Гарем из крепостных «девок» в дворянской усадьбе XVIII-XIX столетий – это такая же неотъемлемая примета «благородного» быта, как псовая охота или клуб. Нравственное одичание русских помещиков доходило до крайней степени. В усадебном доме среди дворовых людей, ничем не отличаясь от слуг, жили внебрачные дети хозяина или его гостей и родственников. Дворяне не находили ничего странного в том, что их собственные, хотя и незаконнорожденные, племянники и племянницы, двоюродные братья и сёстры находятся на положении рабов, выполняют самую чёрную работу, подвергаются жестоким наказаниям, а при случае их и продавали на сторону.

К. Лемох. Родительская радость

Крепостные крестьяне